![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Недавно Рем зашел в местный музей…
Он бывал там не чаще одного-двух раз в год, проходил мимо натюрмортов, спокойных и солидных, мимо кусков ветчины, омаров, и лимонов, с которых стекала желтоватая прозрачная кожица, и струилась, вниз, вниз... а на блюде чуть накренившись стоял бокал с тяжелой литой ножкой, а выше стеклянное его тело, тонкое, хрупкое, прозрачное, с остатками красного вина, с фиолетовыми отблесками на стенках… все было так достоверно и точно, что Рему становилось тошно - он так не умел, может, сделал бы, если б очень постарался, но терпения не хватало, он обычно несколькими мощными мазками намечал остов, глубину стекла, и дальше...
Но вовсе не ради натюрмортов он ходил в музей – искоса глянул и пробежал мимо. А остановился, будто споткнувшись, у холста, который его ждал, так ему казалось - ждет. Паоло брал дорого и продавал все больше высокой знати, а город беден, и эта картина была гордостью музея - великий соотечественник…
Холст этот был загадкой для Рема, он спорил с ним, ругался, потел... и уходил с болью в левой глазнице, стучало молотком, молотком, в такт биниям сердца, боль отдавала в висок и бровь, он сжимал виски, это немного помогало. А потом начиналось мерцание в глазах, будто чертики играли, его тошнило, день мрачнел. Эта болезнь привязалась к нему еще в детстве, после того как он увидел груду бревен на месте сарая. Он должен был полежать часа два в темноте с холодной повязкой на лбу, и отходило. В остальном он был тяжеловесный здоровый малый, местные забияки обходили его, и замолкали, когда он широко ступая в сапогах на босу ногу, в расстегнутой немыслимой кацавейке и грубых штанах маляра проходил мимо, торопливо заказывал рюмку крепчайшего напитка, который местные называли джином, но это было варево, черт знает что, самогон, горевший голубым пламенем... Он глотал не морщась и отходил, ни с кем не вступая в разговоры, а они знали, что он мазила, неудачник, но вот может себе позволить, денег куры не клюют. А если даст в лоб, то держись, хоть и невысок, а рука у него тяжелая, сразу видно.
Так вот, холст... Сюжет, который насилуют все, кому не лень. Нечего изобразить, так напишу-ка я "Снятие с креста"...
Огромный холст, огромный! Даже просто закрасить плоскость в шесть квадратных метров тяжелой плотной краской нелегко, а тут картина, да еще какая!.. Рем знал силу больших картин, и злился на себя, но терпения заполнить такое пространство… столько серой ремесленной работы - скулы сводит... Терпения не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это сейчас, а начинал он с упорства и одиночества - никто не помогал ему писать эту огромную вещь. Что терпение, тут смелость и мужество необходимы. Прекрасная великая живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один факел, но было светло как днем, стояли люди, богато одетые, какие-то здоровенные старики-борцы стаскивали с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего красавца с мускулистым торсом, и не тело вовсе – ясно, что жив, только на миг прикрыл глаза... Старик, что подавал тело сверху, зубами держал огромную ткань, и казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту простыню, но и сползающее тело спящего молодца… Внизу красивый молодой человек, протянув руки, торопится принять якобы тело… при этом он обратил к нам лицо, поражающее мужественной силой.
Они все это разыгрывают с торжественной обстоятельностью, позируют художнику, на лицах много старания, но нет ни горя, ни даже печали, словно знают, что ненадолго, и все сказки - воскреснет он, впереди тысячи лет почитания, стертых колен и разбитых лбов... Паоло, он все знает и не беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль. Не хочет. А как написано!
Это была загадка для него - как написано! Мощно, ярко, красочно, торжественно, даже весело... И нет ни намека на драму и глубину - сценка поставленная тщательно одетыми актерами... Зато как вписано в этот холст, почти квадрат, по какой стремительной энергичной диагонали развертывается событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились в своем движении - удержать, снять, передать вниз тяжесть... Гений и загадка заключались к композиции, в загадочном умении подчинить себе пространство, чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось, собралось вокруг главного стержня.... И в то же время…
Пустота есть пустота! Цвет? Такого сколько хочешь в каждой лавке. Свет?... - тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.
А должен быть - от самих вещей, от их содержания, из глубины…
Впрочем, какой толк художнику от разговоров, они остаются дымом, и рассеиваются. Дело художника - его холст. У Рема на холстах все проще, бедней, чем у Паоло – он не умел так ловко закручивать сюжет в спираль, вколачивать пространство в прямоугольник, а что такое картина, если не прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь...
Он бывал там не чаще одного-двух раз в год, проходил мимо натюрмортов, спокойных и солидных, мимо кусков ветчины, омаров, и лимонов, с которых стекала желтоватая прозрачная кожица, и струилась, вниз, вниз... а на блюде чуть накренившись стоял бокал с тяжелой литой ножкой, а выше стеклянное его тело, тонкое, хрупкое, прозрачное, с остатками красного вина, с фиолетовыми отблесками на стенках… все было так достоверно и точно, что Рему становилось тошно - он так не умел, может, сделал бы, если б очень постарался, но терпения не хватало, он обычно несколькими мощными мазками намечал остов, глубину стекла, и дальше...
Но вовсе не ради натюрмортов он ходил в музей – искоса глянул и пробежал мимо. А остановился, будто споткнувшись, у холста, который его ждал, так ему казалось - ждет. Паоло брал дорого и продавал все больше высокой знати, а город беден, и эта картина была гордостью музея - великий соотечественник…
Холст этот был загадкой для Рема, он спорил с ним, ругался, потел... и уходил с болью в левой глазнице, стучало молотком, молотком, в такт биниям сердца, боль отдавала в висок и бровь, он сжимал виски, это немного помогало. А потом начиналось мерцание в глазах, будто чертики играли, его тошнило, день мрачнел. Эта болезнь привязалась к нему еще в детстве, после того как он увидел груду бревен на месте сарая. Он должен был полежать часа два в темноте с холодной повязкой на лбу, и отходило. В остальном он был тяжеловесный здоровый малый, местные забияки обходили его, и замолкали, когда он широко ступая в сапогах на босу ногу, в расстегнутой немыслимой кацавейке и грубых штанах маляра проходил мимо, торопливо заказывал рюмку крепчайшего напитка, который местные называли джином, но это было варево, черт знает что, самогон, горевший голубым пламенем... Он глотал не морщась и отходил, ни с кем не вступая в разговоры, а они знали, что он мазила, неудачник, но вот может себе позволить, денег куры не клюют. А если даст в лоб, то держись, хоть и невысок, а рука у него тяжелая, сразу видно.
Так вот, холст... Сюжет, который насилуют все, кому не лень. Нечего изобразить, так напишу-ка я "Снятие с креста"...
Огромный холст, огромный! Даже просто закрасить плоскость в шесть квадратных метров тяжелой плотной краской нелегко, а тут картина, да еще какая!.. Рем знал силу больших картин, и злился на себя, но терпения заполнить такое пространство… столько серой ремесленной работы - скулы сводит... Терпения не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это сейчас, а начинал он с упорства и одиночества - никто не помогал ему писать эту огромную вещь. Что терпение, тут смелость и мужество необходимы. Прекрасная великая живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один факел, но было светло как днем, стояли люди, богато одетые, какие-то здоровенные старики-борцы стаскивали с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего красавца с мускулистым торсом, и не тело вовсе – ясно, что жив, только на миг прикрыл глаза... Старик, что подавал тело сверху, зубами держал огромную ткань, и казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту простыню, но и сползающее тело спящего молодца… Внизу красивый молодой человек, протянув руки, торопится принять якобы тело… при этом он обратил к нам лицо, поражающее мужественной силой.
Они все это разыгрывают с торжественной обстоятельностью, позируют художнику, на лицах много старания, но нет ни горя, ни даже печали, словно знают, что ненадолго, и все сказки - воскреснет он, впереди тысячи лет почитания, стертых колен и разбитых лбов... Паоло, он все знает и не беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль. Не хочет. А как написано!
Это была загадка для него - как написано! Мощно, ярко, красочно, торжественно, даже весело... И нет ни намека на драму и глубину - сценка поставленная тщательно одетыми актерами... Зато как вписано в этот холст, почти квадрат, по какой стремительной энергичной диагонали развертывается событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились в своем движении - удержать, снять, передать вниз тяжесть... Гений и загадка заключались к композиции, в загадочном умении подчинить себе пространство, чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось, собралось вокруг главного стержня.... И в то же время…
Пустота есть пустота! Цвет? Такого сколько хочешь в каждой лавке. Свет?... - тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.
А должен быть - от самих вещей, от их содержания, из глубины…
Впрочем, какой толк художнику от разговоров, они остаются дымом, и рассеиваются. Дело художника - его холст. У Рема на холстах все проще, бедней, чем у Паоло – он не умел так ловко закручивать сюжет в спираль, вколачивать пространство в прямоугольник, а что такое картина, если не прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь...
